Вот и наступил красный день французского календаря, день национального праздника. А, собственно, какого именно? Как он правильно называется? Ответ, казалось бы, ясен. Но "День взятия Бастилии" - это не название, это только привязка к определённой дате. Это примерно как если бы мы говорили не "Праздник весны и труда" (или не "День международной солидарности трудящихся" - кому как привычнее), а "День основания кабаре Фоли-Бержер" или "День рождения Иона Попеску-Гопо" на том основании, что эти события действительно имели место первого мая.
В общем-то, правильный ответ я уже подсказал, ну а тем, кто не догадался, придётся набраться немного терпения. Начнём с того, что же определяет отличие одной страны от другой. Почему это вот Франция, а это - Люксембург? Ладно, вопрос попроще - как отличить Россию от Гондураса? В общем-то, если не обращать внимание на всякую ерунду типа языка и культуры, отличие только одно - там свои бесчинства творит военная хунта, а у нас - нами же законно и добровольно избранные начальники. По-научному это называется "верховенство государственной власти" или "суверенитет". Понятие это идёт ещё со времён средневековой вертикали власти, когда над каждым вассалом был свой сюзерен - над графом маркиз, над маркизом герцог, и так далее. Но как внизу копошился вассальный планктон, у которого уже никаких подчинённых не было, так и наверху должен был быть некий самый главный сюзерен, который и зовётся суверен (по-французски "souverain" означает "верховный"). Понятное дело, кто является сувереном для любого христианина. У католиков, в том числе и французов, общение высокопоставленных вассалов с сувереном шло через его мажордома, ласково именуемого Папой. Но во время гугенотских разборок папин авторитет был поставлен под серьёзное сомнение. Спустя 4 года после Варфоломеевской ночи, в 1576-м, французский юрист Жан Боден и ввёл понятие "суверенитет", понимая под ним неограниченную и бессрочную верховную власть монарха. Папа, конечно, был не в восторге от такого поворота событий, но в 1648-м, когда его мнения по политическим вопросам уже мало кого интересовали, уступил...
Таким образом, аквитанцы и бретонцы, пикардийцы и провансальцы, имеющие совершенно разные привычки и обычаи (да и язык тоже), оказались французами практически исключительно в силу того, что их сувереном был король Франции. В 1789-м этот порядок был нарушен. Король Людовик сувереном быть мог, а гражданин Луи Капет - ну никак. А если нет суверена, то нет и суверенитета, а значит, и государства. Весной 1790-го вожди революции поняли, что скоро от страны ничего не останется, её надо срочно чем-то скрепить. Выход был найден в принятии к тому времени подзабытой и довольно нелепой концепции "народного суверенитета", разработанной Жаном-Жаком Руссо в тот период его жизни, когда он ещё считался не маниакально-депрессивным психопатом, а экстравагантным философом. Но, как говорилось в старом медицинском анекдоте, "я-то знаю, что я не зёрнышко, а вдруг петух этого не знает". Народу надо было объяснить, что суверен никуда не делся, вот он, только он теперь не локализован в одном месте, а равномерно размазан по всему населению. Вместе с тем, нельзя было, чтобы эта доктрина была реализована буквально, и новоиспечённый суверен впал бы в буйство и анархию. Тут кого-то и осенило, что ведь в прошлом году такое дельце уже провернули, только не на идеологическом фронте, а на правоохранительном. Когда подлая чернь взбунтовалась и пошла крушить всё подряд, ей не стали противодействовать регулярными войсками, как раньше, а совсем наоборот - часть бандитов назвали милицией, которая, в конце концов, сама себя и усмирила. И уж раз маркиз Лафайет вполне успешно с этим справился, то ему и карты в руки. Пусть эти самые менты соберутся на всефранцузскую конференцию, где им разобъяснят, что к чему, а они уже донесут это до первичных организаций.
Начальник милиции (к тому времени эта должность называлась капитан Национальной Гвардии) Лафайет, зная ребяческую склонность соотечественников переходить от погромов к песням и пляскам, решил, что лучше всего провести мероприятие в форме детского утренника, плавно перетекающего в вечерние взрослые развлечения с пале-рояльскими девочками. Местом было выбрано Марсово поле (где нынче стоит Эйфелева башня) - вроде и Париж, но не совсем, и если песни и пляски опять обернутся погромами, то пусть это будет не посреди столицы. Осталось определиться с датой. На дворе уже был июнь, желательно было и управиться до уборки урожая (милиция исполняла свои обязанности в свободное от основной, по преимуществу крестьянской, работы время, примерно как народные дружинники в СССР), и более-менее подготовиться. В общем - середина июля, числа эдак пятнадцатого. Но нет, именно пятнадцатого никак нельзя - как раз в этот день была организована Национальная Гвардия, недалёкие менты могут понять это так, что именно они теперь - сами себе короли, а не весь народ в целом (похоже, что психология ментов не слишком сильно изменилась за 200 с гаком лет), или пуще того - что новым сувереном стал Лафайет. Тогда четырнадцатого или шестнадцатого. Во, четырнадцатое как нельзя лучше - король вспомнит, что было год назад, и это отобьёт у него охоту выкинуть какой-нибудь фортель на глазах у почтеннейшей публики.
В общем-то, правильный ответ я уже подсказал, ну а тем, кто не догадался, придётся набраться немного терпения. Начнём с того, что же определяет отличие одной страны от другой. Почему это вот Франция, а это - Люксембург? Ладно, вопрос попроще - как отличить Россию от Гондураса? В общем-то, если не обращать внимание на всякую ерунду типа языка и культуры, отличие только одно - там свои бесчинства творит военная хунта, а у нас - нами же законно и добровольно избранные начальники. По-научному это называется "верховенство государственной власти" или "суверенитет". Понятие это идёт ещё со времён средневековой вертикали власти, когда над каждым вассалом был свой сюзерен - над графом маркиз, над маркизом герцог, и так далее. Но как внизу копошился вассальный планктон, у которого уже никаких подчинённых не было, так и наверху должен был быть некий самый главный сюзерен, который и зовётся суверен (по-французски "souverain" означает "верховный"). Понятное дело, кто является сувереном для любого христианина. У католиков, в том числе и французов, общение высокопоставленных вассалов с сувереном шло через его мажордома, ласково именуемого Папой. Но во время гугенотских разборок папин авторитет был поставлен под серьёзное сомнение. Спустя 4 года после Варфоломеевской ночи, в 1576-м, французский юрист Жан Боден и ввёл понятие "суверенитет", понимая под ним неограниченную и бессрочную верховную власть монарха. Папа, конечно, был не в восторге от такого поворота событий, но в 1648-м, когда его мнения по политическим вопросам уже мало кого интересовали, уступил...
Таким образом, аквитанцы и бретонцы, пикардийцы и провансальцы, имеющие совершенно разные привычки и обычаи (да и язык тоже), оказались французами практически исключительно в силу того, что их сувереном был король Франции. В 1789-м этот порядок был нарушен. Король Людовик сувереном быть мог, а гражданин Луи Капет - ну никак. А если нет суверена, то нет и суверенитета, а значит, и государства. Весной 1790-го вожди революции поняли, что скоро от страны ничего не останется, её надо срочно чем-то скрепить. Выход был найден в принятии к тому времени подзабытой и довольно нелепой концепции "народного суверенитета", разработанной Жаном-Жаком Руссо в тот период его жизни, когда он ещё считался не маниакально-депрессивным психопатом, а экстравагантным философом. Но, как говорилось в старом медицинском анекдоте, "я-то знаю, что я не зёрнышко, а вдруг петух этого не знает". Народу надо было объяснить, что суверен никуда не делся, вот он, только он теперь не локализован в одном месте, а равномерно размазан по всему населению. Вместе с тем, нельзя было, чтобы эта доктрина была реализована буквально, и новоиспечённый суверен впал бы в буйство и анархию. Тут кого-то и осенило, что ведь в прошлом году такое дельце уже провернули, только не на идеологическом фронте, а на правоохранительном. Когда подлая чернь взбунтовалась и пошла крушить всё подряд, ей не стали противодействовать регулярными войсками, как раньше, а совсем наоборот - часть бандитов назвали милицией, которая, в конце концов, сама себя и усмирила. И уж раз маркиз Лафайет вполне успешно с этим справился, то ему и карты в руки. Пусть эти самые менты соберутся на всефранцузскую конференцию, где им разобъяснят, что к чему, а они уже донесут это до первичных организаций.
Начальник милиции (к тому времени эта должность называлась капитан Национальной Гвардии) Лафайет, зная ребяческую склонность соотечественников переходить от погромов к песням и пляскам, решил, что лучше всего провести мероприятие в форме детского утренника, плавно перетекающего в вечерние взрослые развлечения с пале-рояльскими девочками. Местом было выбрано Марсово поле (где нынче стоит Эйфелева башня) - вроде и Париж, но не совсем, и если песни и пляски опять обернутся погромами, то пусть это будет не посреди столицы. Осталось определиться с датой. На дворе уже был июнь, желательно было и управиться до уборки урожая (милиция исполняла свои обязанности в свободное от основной, по преимуществу крестьянской, работы время, примерно как народные дружинники в СССР), и более-менее подготовиться. В общем - середина июля, числа эдак пятнадцатого. Но нет, именно пятнадцатого никак нельзя - как раз в этот день была организована Национальная Гвардия, недалёкие менты могут понять это так, что именно они теперь - сами себе короли, а не весь народ в целом (похоже, что психология ментов не слишком сильно изменилась за 200 с гаком лет), или пуще того - что новым сувереном стал Лафайет. Тогда четырнадцатого или шестнадцатого. Во, четырнадцатое как нельзя лучше - король вспомнит, что было год назад, и это отобьёт у него охоту выкинуть какой-нибудь фортель на глазах у почтеннейшей публики.
14 июля 1790-го в Париже выдалось дождливым, как и такой же день спустя ровно 220 лет. Тем не менее, утренник, получивший название "Праздник единения" (Fête de la Fédération), удался на славу. Епископ Талейран отслужил мессу, генерал Лафайет, как пишут историки, принёс от лица народа присягу Конституции (она, правда, тогда не была не только принята, но даже и написана, но историки не парятся из-за таких мелочей), король тоже не подвёл, никаких гадостей не ляпнул и даже назвал себя не "королём Франции", а "королём французов", вот разве что королева, когда ей было предоставлено слово, буркнула что-то вроде: "Присоединяюсь к предыдущим ораторам," - но что с неё, австриячки, возьмёшь. Менты, изображающие народ, вовремя кричали своё "ура!", потом им устроили выпивку-закуску с песнями и плясками, которые продолжались аж до 18-го. Они бы, может, продолжились и дольше, но пале-рояльские девочки уж очень взвинтили цены на свои немудрёные услуги. Камиль Демулен, ровно год назад зажигавший в Пале-Рояле ничуть не хуже девочек, да к тому же существенно дешевле, видимо, обиделся на невнимание к своей персоне и написал в своей газетке обличительную статью, что, дескать, за то ли мы гибли в 1789-м году, чтобы теперь за миску чечевичной похлёбки низкопоклонствовать перед тираном, которому место на эшафоте, а не на трибуне, но два раза одна и та же хохма не катит (да и на столе это звучало, похоже, убедительнее, чем на бумаге).
Ну а потом все главные участники этого трогательного действа попытались, как это и водится у высокопоставленных патриотов, сбежать за границу. Королю уж очень хотелось напоследок поесть сыра бри, за который он расплатился монетой с собственным изображением, вследствие чего был опознан, возвращён в Париж, а впоследствии, как и рекомендовал Демулен, казнён. Королева и сыра не хотела, и на монетах не изображалась, но тоже попала под раздачу, поскольку ехала с королём в одной карете. Талейрану и Лафайету удалось выбраться из страны невредимыми, а затем вполне удачно вернуться. Имя первого стало потом нарицательным для беспринципного лжеца и интригана - он был 4 раза министром иностранных дел и один раз премьером (при совершенно различных и враждебных друг другу режимах) и фактически вершил всю европейскую политику первой трети XIX века. Лафайет был депутатом, затем вновь возглавил Национальную Гвардию и в июле 1830-го фактически привёл к власти короля Луи-Филиппа Орлеанского.
Шли годы, во Франции устанавливалась то республика, то монархия, то империя, то и вовсе какая-нибудь экзотическая директория. К 1870-му, когда император Наполеон III ко всеобщему облегчению угодил в прусский плен, откуда уже во Францию не вернулся, французы задумались - а чего же они хотят в плане государственного устройства? Бесконечные революции уже приелись, хотелось чего-то стабильного. Тем не менее, решение этого вопроса заняло 10 лет. Дело в том, что временный президент Тьер предложил заняться повседневными делами и приведением в порядок порушенной пруссаками и парижскими коммунарами экономики, а все конституционные вопросы оставить на потом. Его преемник Мак-Магон на словах придерживался той же точки зрения, а на деле весьма активно восстанавливал монархию. Сложность была в том, что Бурбоны, Орлеаны и Бонапарты никак не могли договориться между собой, кто из них настоящий монарх, а кто жулик, самозванец и узурпатор. Наконец сошлись на кандидатуре графа Шамбора, уже побывавшего в августе далёкого 1830-го королём Генрихом V (правда, в 10-летнем возрасте и всего неделю, но это ещё ничего - его предшественник, Людовик XIX, официально занимал престол и вовсе 20 минут!). Дело погубил сущий пустяк - граф Шамбор требовал отказа от трёхцветного знамени, и желал, чтобы, как он выражался, белый флаг Генриха IV, который развевался над колыбелью Генриха V, осенял и его могилу. Мак-Магон, упрямый, как все ирландцы, на это отпарировал, что он, боевой генерал, присягал трёхцветному знамени и под ним сражался и побеждал, а под белым разве что сдавался в плен. Тут, видимо, дали себя знать и воспоминания о старых ранах - последний раз бравый воин попал в плен, будучи раненым в ягодичную мышцу, что вообще-то не слишком свойственно героям.
Из-за всех этих препирательств время было упущено, Мак-Магон и с экономикой справлялся примерно так же, как с восстановлением монархии и бранными подвигами, вследствие чего он был отправлен в отставку, а президентом избран республиканец Жюль Греви. Это произошло 30 января 1879-го. В этом же году были приняты поправки к Конституции 1875-го года, которые, наконец, и установили республиканскую форму правления. На споре о госстроительстве была поставлена точка, но Греви показалось этого мало - он хотел поставить ещё и восклицательный знак. Таким знаком, по его мнению, должна была быть организация ежегодного всенародного праздника. О времени его проведения велись дебаты в парламенте, но все предложенные даты были неприемлемы для тех или иных политических групп. И тут депутат Бенжамен Распай припомнил, что 14 июля 1790-го проводили нечто подобное, когда все братались со слезами умиления. На этом и порешили - провести праздник в этот день. Осталось решить с названием. "Праздник единения" было, конечно, хорошо, но дело в том, что "заединщиками" (fédérés) себя называли не только легендарные лафайетовские гвардейцы, но и недоброй памяти парижские коммунары. Председатель Сената Анри Мартен предложил просто и со вкусом - "Национальный праздник" (La Fête Nationale). Это и стало его официальным названием, сохраняющимся и по сей день. Ну а в народе он назывался "14 июля" (как и наши "8 марта", "7 ноября" и "первомай").
Почему же тогда "День взятия Бастилии"? Это название прижилось в период между двумя мировыми войнами. Дело в богатеньких туристах-американцах, которых надо было как-то заманивать в разорённую войной страну и разводить на бабки. Одной из приманок и стало участие в праздненствах. Но "Национальный праздник" звучало как-то вяло... Пиар сделал своё дело, нынче и многие французы не знают правильного названия.
Главной заманухой 14 июля является военный парад. Но мы, честно говоря, не рвались туда - во-первых, мы вообще не фанаты милитаристских зрелищ, а во-вторых, как говорят знающие люди, там ужасная толкучка, и желающие увидеть хоть что-нибудь должны занимать места чуть ли не с вечера. В наших планах было прогуляться в Сен-Жермен-де-Пре, там зайти в открытый сегодня бесплатно музей Делакруа (я не поклонник этого излишне мускулистого живописца, но на халяву-то? Лувр тоже бесплатно, но там таких халявщиков несметные толпы), и всё-таки посмотреть на бравых военных, которые после парада братались с народом в некоторых специально отведённых местах, в том числе и в Сен-Жермене. Но и эти скромные планы опрокинул дождь. Неприятно, конечно, но гораздо хуже было, если бы мы мечтали пойти на парад, а тут такой облом. А уж совсем ужасно, если бы мы всё-таки на него пошли - по телевизору это зрелище напоминало всемирный потоп. Саркози хоть находился и под навесом между какими-то смуглыми людьми в белых бурнусах (возможно, среди них был и бедняга Бен Али), но всё равно выглядел мокрым и растрёпанным. А вот Карла молодцом - и в огне не горит, и в воде не тонет!
Когда кончились и парад, и, казалось бы, дождь, мы всё-таки осмелились высунуть нос на улицу и, если это окажется возможным, осуществить, пусть и в урезанном виде, ранее намеченную программу. Лучше бы мы этого не делали!
Комментариев нет:
Отправить комментарий